The Essence of Perfume. Roja Dove. Chanel N5

Каждое новое десятилетие Роже Дав начинает очерком об эпохе — этакие «Намедни», только не от Парфенова, а от Дава. (Для тех, кто к нам только что присоединился: все посты-переводы из книжки Роже Дава The Essence of Perfume можно найти, вбив в наш поисковик название книги или имя автора.)

Эти очерки не имеют прямого отношения к парфюмерии, и их, в принципе, можно было бы пропустить, но я решила не пропускать. Они, как хороший и хорошо написанный дайджест учебника мировой истории XX века, показывают, куда двигалось человечество, — и ты наглядно видишь развилку, на которой российская история пошла своим путем… и пришла к тому, к чему пришла. Именно где-то там мы безнадежно отстали от нормальной жизни.

1920-ые Роже описывает как годы эмансипации, джаза, свободы, рождения кинематографа. А у нас, если мне не изменяет память, в то же самое время от Одессы до Владивостока шла то гражданская война, то раскулачивание, то коллективизация, — об ароматах и прочих глупостях позволено было ненадолго вспомнить только на время НЭПа, а далее опять все понеслось кавалерийским галопом.

По-моему, это многое объясняет, и кое-что извиняет, да. Поэтому я решила вывесить исторический очерк Роже. (Ну и вообще, вечер пятницы — отличное время, чтобы всласть подумать о ходе истории и его несправедливости:) После него следует глава про аромат, величие которого нам известно и без мистера Дава — Chanel N5. Но он сумел написать об этих духах так, что прочитать все же нелишне. Так что если лень погружаться в историю, крутите дальше:))

1920-ые

Это было очередное десятилетие очередных великих перемен. Александр Флеминг открыл пенецилин, археологи отрыли гробницу Тутатхамона, и мы начали кое-что понимать об исчезнувших цивилизациях — а в нашей собственной цивилизации именно в 1920-ых женщина, наконец, осознала свое место в мире.

Часть перемен, которая этому предшествовала, была масштабной, другая часть — вполне будничной, но так или иначе, эта Новая Женщина появилась. Она предпочитала работать, а не вести хозяйство, была уже достаточно взрослой, уверенной в себе, и смотрела на мир, и одевалась не так, как ее сестра пять лет назад. И дело было не только в нарядах от Пуаре и Шанель — большинство женщин тогда все-таки не слышали ни о Пуаре, ни о Шанели. Самая обычная одежда 1920-х была гораздо проще в носке, чем самая обычная одежда 1910-х, и не требовала столь кропотливой стирки. У женщины 1920-х, таким образом, скопилось огромное количество свободного времени. Она тратила его на кинематограф. В кинематографе, опять-таки, показывали новый тип женщины.

Ну и, разумеется, война. В 1910-х она унесла жизни миллионов молодых мужчин, но и в 1920-х, закончившись, продолжала влиять на умы и души, с одной стороны, напоминая о тщете всего сущего, с другой — настаивая на культе молодости и красоты. «Жизнь может завтра кончится, значит, сегодня надо успеть получить от нее все» — под таким девизом начиналось второе десятилетие XX века.

Пока мужчины на войне истребляли друг друга, женщины сделали все от них зависящее, чтобы мир все-таки не сошел окончательно с рельсов. И даже взвалили на себя ту работу, которая никогда ранее не рассматривалась как «женская». Война изменила сами эти понятия «женское» и «мужское», а обретенное женщинами право голоса довершило начатое. И когда те мужчины, что уцелели в окопах первой мировой, вернулись домой с надеждой, что теперь, наконец, все пойдет по-старому, женщины дали им понять, что — нет, не пойдет. Они вовсе не собирались жертвовать своей неожиданной независимостью.

Они полюбили свободу — и в прямом и переносном смысле. Они отказались от корсета, стеснявшего движения. А самым очевидным и наглядным доказательством того, что прежние времена не вернутся никогда, стала… короткая стрижка. Это была повальная мода, это было больше, чем мода.

Была и еще одна очень яркая, чисто физическая «примета нового времени». В Британии Мэри Стоупс запустила образовательную программу, целью которой было объяснить женщинам преимущества контрацепции. Впервые в истории женщина получила свободу распоряжаться своим телом и своей судьбой так, как заблагорассудится.

Голос женщины все громче звучал и в Америке. Они и там добились избирательного права — а женская Лига Трезвости внесла серьезный вклад в принятие сухого закона. Впрочем, в это же время Америка впервые отведала и вкус коммунистической паранойи, заглядевшись на русскую революцию — те самые «Десять дней, которые потрясли мир». Френсис Скотт Фитцжеральд творил своего «Великого Гэтсби», американские интеллектуалы зачитывались прогрессивными чернокожими писателями Ральфом Элиссоном и Ричардом Райтом, но главным властителем умов уже становилось кино. Оно все меньше напоминало «ожившие фотографии» и все больше становилось похоже на романы. Начиналась эра сценаристов, операторов и режиссеров. И не за горами было изобретение телевидения.

Штрихи к портрету 1920-х были бы неполными и без автомобилей, которые начали разъезжать по улицам все чаще, и авиации, которая становилась все доступнее, и Чарльза Линдберга с его беспосадочным перелетом из Нью-Йорка в Париж. Мир становился быстрее, набирал скорость… и всем хотелось вечеринок, веселья, тусовки. The Party!

Буквально в одну ночь всемирной сенсацией стал джаз. Клубы и концертные площадки заполнили афроамериканцы со своими неслыханными инструментами и музыкой, еще вчера казавшейся какафонией. Сегодня можно лишь пытаться представить себе то безумие, которое творилось ночами в Cotton Club в Гарлеме и в кабаре Лондона и Парижа. Кстати, из-за сухого закона в Америке и лишения лицензии на спиртное многих клубов в Лондоне, алкоголь часто подавали в чайных чашках. А сопутствующие запретам полицейские рейды и необходимость спасаться бегством через черный ход добавляли пикантности всей этой атмосфере веселого безбашенного гедонизма.

Но, конечно, общество по-прежнему резко делилось на «имущих» и «неимущих». И для большинства обычных людей 1920-ые все-таки были эпохой «голодных маршей» и очередей за пособиями по безработице. А когда в 1926-м в Британии была объявлена всеобщая забастовка, даже самым «имущим» стало ясно, что жизнь вовсе не для всех является таким уж веселым занятием. Крушение же фондового рынка в пятницу 24-го октября 1929 года уже безоговорочно изменило мир, затронув в равной степени и тех, у кого было все, и тех, у кого ничего не было.

Chanel N5, 1921

Габриель Шанель была, безусловно, не первым кутюрье, взявшимся за создание ароматов — Поль Пуаре занялся этим как минимум лет на десять раньше. Но в чем она действительно была первой, так это в умении объединить аромат с модой — и сделать его аксессуаром, дополняющим look. Она наняла Эрнеста Бо, последнего парфюмера Российского Императорского Двора, чтобы создать аромат, используя лучшие из всех возможных на тот момент компонентов. Бо выполнил заказ, сделав N5, основанный на майской розе и грасском жасмине в сочетании с особым компонентом, полученным при дистилляции иланг-иланга.

Эта история окутана множеством загадок, которые уже сами стали ее частью. Бо всегда настаивал, что создал аромат именно в 1920-м и именно по заказу Габриель Шанель. И это несколько противоречит его же рассказу, что на выбор Мадемуазель были представлены 10 ароматов в маленьких флаконах, пронумерованных от 1 до 5-ти и от 20 до 24-х. (На это вряд ли ушел бы всего год.) Если верить легенде, Бо использовал альдегиды и делал это в спешке, так как нетерпеливая заказчица требовала закончить работу как можно быстрее. В какой-то момент он добавил в одну из композиций слишком много альдегида, но решил ничего не менять, надеясь, что это пройдет незамеченным. Все-таки 10 ароматов на выбор — это не один флакон! Дальнейшее известно. Шанель попробовала содержимое склянки за номером 5 и сказала: «Вот он, мой аромат!» Она желала получить женские духи, который не были бы цветочными. И «искрящиеся альдегиды», предложенные ей Бо, прекрасно справились с этой задачей.

В ответ на вопрос, какое имя следует ему дать, Шанель сказала — «Пусть останется то, которое он носит сейчас. Оно принесет ему удачу.» Она всегда почитала 5 удачным числом и собиралась показывать новую коллекцию — как раз 5 мая.

Я уверен, что в этой легенде, как обычно бывает, есть немалая доля правды. Общеизвестно, что Шанель считала названия ароматов своего времени слишком невыразительным, а дизайн их флаконов слишком старомодным, застрявшим в belle epoque. Ее творение должно было буквальным образом — и ни больше ни меньше — провозгласить зарю Новой Парфюмерной Эпохи. Однако, будучи невероятно целеустремленной, Шанель очень опасалась неудачи — возможно, памятуя о словах того же Поля Пуаре, который сказал: «Женщина никогда не будет носить аромат, созданный модельером, потому что своих парфюмеров она выбирает гораздо тщательнее, чем кутюрье». И на всякий случай решила для начала не продавать, а раздавать новые духи в качестве подарка своим клиенткам. Это был очень умный шаг: когда подаренные флаконы опустели, большинство клиенток вернулись к ней с вопросом, «где можно приобрести еще немного этого аромата».

Другой ее заботой было застраховаться от подделок. Она спросила у Эрнеста Бо, что можно предпринять, чтобы этого избежать. Он ответил, что единственный способ — сделать формулу настолько дорогой, чтобы подделывать ее было просто невыгодно. Именно это она ему и поручила. Приступив к работе, Бо обнаружил, что по мере увеличения абсолю жасмина эффект от присутствия альдегидов сходит на нет. Ему пришлось все основательно перекроить и создать совершенно новый аккорд, основанный на альдегиде С 12 MNA. Это был со всех точек зрения успешный ход: цена N5 поднялась куда-то в стратосферу, а композиция оказалась столь сложна, что вероятность копирования стала крайне маловероятной.

Альдегиды полностью преобразили цветочные ноты. Разница между цветочным ароматом с ними и без них — это разница между солнцем в ясную погоду и солнцем во время сильного снегопада. N5 открывается яркой вспышкой альдегидов и бергамота, затем можно услышать шелковый шепот фиалки, укутанный в плед из жасмина, розы, ландыша и того самого «специального» иланг-иланга. Вся конструкция держится на прочном каркасе из ветивера, кедрового и сандалового дерева, а те, в свою очередь, возлежат на чувственном ложе цивета, ванили, мускуса и серой амбры.

Все это, пожалуй, в точности соответствовало знаменитому пожеланию, высказанному как-то Коко Шанель: «Женщина должна пахнуть как женщина, а не как роза».

Вокруг формулы N5 и точных пропорций тех или иных ингредиентов до сих пор ходит великое множество слухов. И все они в итоге работают на упрочение легенды. Что до флакона, то та же легенда гласит, что его дизайн позаимствован у простой бутылочки с туалетного столика Мадемуазель, а крышка, в том виде, в котором она появилась в 1924-м году, повторяет своими очертаниями Place Vendomme с высоты птичьего полета.

Коробка, в которую помещен флакон, тоже демонстрирует стремление к подчеркнутой простоте. У этой коробки — две главные функции. С одной стороны, она призвана гармонировать с содержимым, как верхняя одежда должна гармонировать с платьем или рубашкой, с другой стороны — защищать это содержимое от непогоды любого рода. Такие «простые» коробки тоже были по тем временам огромным новшеством — и как и многие изобретения Chanel, впоследствии стали образцом для бесчисленных последователей.